САХАРА: главное то, чего глазами не увидишь – 1

Проезжать мимо – это совсем другое. А вот ощутить босыми ногами эту странную поверхность, каким-то внутренним ухом услышать этот неслышимый шелест, увидеть эти незамутненные, словно росой умытые звезды над головой... Поверите ли, когда за нами приехал автобус, я ему не обрадовалась. И поняла, что обязательно найду возможность попасть в пустыню не проездом, а на несколько дней.
Хотя, конечно же, мечтала о таком путешествии и раньше, перечитывая обожаемого Сент-Экзюпери, у которого с пустыней сложились особые отношения. Она чуть было не поглотила его. Но он ее любил. О ней Экзюпери писал больше и возвышеннее, чем иной автор о женщине. Ей, а вернее – опыту отшельнической жизни Сент-Экзюпери в Кап-Джуби, мы обязаны появлением его первой книги. Потом пустыня стала ключевым образом его произведений. Он видел в ней даже то, чего не увидишь глазами. Наверное, поэтому и она не только испытывала его мужество, но и одаривала чудесами. К примеру, он умудрился наладить такие взаимоотношения с ее воинственными аборигенами, что они стали возвращать упавших летчиков.

Ныряем под приподнятый краешек занавеса 

«Пустыня – это Бог без людей», – писал Бальзак. А Брем сформулировал так: «Пустыня – образ бесконечности Божией». Здесь кончается земля. В прямом смысле: земли – ни крупицы. И как же скупо-лаконичен по сравнению с ней песок!
Пустыня – это главное, ради чего я полетела в Тунис. Конечно, трехдневная вылазка в Сахару дает возможность лишь одним глазком глянуть под слегка приподнятый для туриста краешек занавеса, отделяющего от нас этот потусторонний мир. Но хотя бы так. И вот наш вытянувшийся в ниточку верблюжий караван оставляет в прошлом прозванный воротами в Сахару городок Дуз (добираясь до которого от морского побережья машиной, мы преодолели 1200 км) и неспешно бредет меж барханов. И навстречу нам восходит солнце, похожее, как и обещал Киплинг, на замороженный апельсин. И мы ощущаем, что, кроме солнца и барханов, вокруг нас на многие километры ничего нет. И я узнаю те самые линии. Помните, каким Сент-Экзюпери нарисовал место в пустыне, где появился на Земле, а потом исчез Маленький принц, этот «самый грустный пейзаж на свете»? Но вы ведь помните и то, отчего все-таки так хороша пустыня? Где-то в ней скрываются родники...

Верблюжья снисходительность

Чтобы мы смогли встретить в пустыне восход, молчаливые погонщики «протрубили подъем» и подвели к нам своих гордо задирающих слюнявые головы верблюдов еще глубокой ночью. Освещаемые переносными фонарями, мы облачились в бедуинскую одежду. Не экзотики ради, функции у нее – защитные. Чтобы песок не забивался в рот и глаза, если поднимется ветер, каждый из нас намотал головной убор туарегов – шешем (ткань длиной в несколько метров). На тела же мы натянули похожие на чехлы от матрасов длинные полосатые балахоны – джуббы, спасающие от солнечных ожогов.
Инструктированием относительно посадки на верблюдов наши погонщики не заморачивались. Верблюд не покорно, нет, скорее, как-то снисходительно (если не презрительно) ложится перед тобой – садись, мол. Чего проще?


Обошлось без травм и у остальных членов нашей еврогруппы. Ну а так как походку верблюда плавной никак не назовешь, каждый из нас мотался из стороны в сторону весь наш барханный перегон, «держалку» из рук не выпуская ни на минуту. Вышагивают эти корабли пустыни так, словно их песчаное море штормит.
Еще по дороге в Дуз нам рассказали, что местные одногорбые верблюды, дромадеры, могут развивать скорость 50 км/ч. Слава Аллаху, наши не развивали. Они снисходительно позволили нам наслаждаться неземной красотой их пустыни. И вообще делали вид, что нас, людей, у них на спинах не существует. Иногда о чем-то перекрикивались меж собой. Порой нагибались, чтобы перекусить сеном на корню (какой-нибудь одиноко торчащей желтой колючкой). Идущий сзади то и дело шутя хватал зубами за ляжку идущего спереди. На наши попытки их задобрить и на поглаживания клочковатой шерстки они никак не реагировали. Вспомнилось вычитанное где-то о чудесах хладнокровия, которые проявляли верблюды, использовавшиеся войском Пугачева при штурме Казани. Когда установленные меж верблюжьих горбов пушки палили по стенам кремля, эти корабли пустыни даже не вздрагивали при залпах.

Пейзаж по мотивам самой вечности

А потом вспомнился Рэй Брэдбери: не этот ли сюрреалистический пейзаж по мотивам самой вечности, сквозь который все идет и идет наш караван, описывал он в своих «Марсианских хрониках»? Солнце поднимается все выше. Цвет пустыни постепенно становится все более золотистым, а переход от света к тени – более контрастным. От наваливающегося зноя воздух начинает едва уловимо потрескивать, будто наэлектризованный. Ощущение времени и пространства утрачивается. Каждый новый бархан, как близнец, похож на предыдущий.
А ведь у того же Брема я, помнится, читала, что песчаное море так же изменчиво, как бездонный океан. Ах да, он ведь писал, что таким его делает ветер. Нам повезло: ветер отдыхал и не продемонстрировал свой нрав. Говорят, дует он тут, как горячий фен, не принося никакого облегчения от жары, зато поднимая удушающие тучи песка. В Сахаре самые древние и самые обкатанные – идеально круглые – песчинки на нашей планете. Они скользят, как шарики-подшипники.
Но что это так призывно заблестело вдруг впереди? Не может же тут быть озера. Значит, ура, мы увидим мираж?! Подъезжаем. Увы, куда-то за линию горизонта простирается абсолютно сухая шершавая поверхность – солончак. Хотя слово «озеро» в его названии сохранено. Мы походили по этому мертвому озеру Шотт-эль-Джерид, прислушиваясь к хрусту соли под ногами. Даже попробовали ее на вкус – действительно соленая. Ученые утверждают, что пустыней эти места стали 4 тысячи лет назад. А когда-то тут было море. От него остались лишь такие следы. Как наскальные рисунки – на вечную память. Соль – как память о море. Кстати, арабы ведь так и называют эти свои бескрайние пески – дюнным морем. Все вычитанное за многие годы о пустыне постепенно отодвигается, я начинаю впитывать ее кожей – и она становится уже не только чья-то, но и моя.